Шанхай Гранд. Запретная любовь и международные интриги в обреченном мире - Taras Grescoe
Юин-лун смеется, задыхаясь: "Я знал, что так будет. Я знал, когда впервые увидел тебя".
Китайский отель рядом с ипподромом, из тех, где можно привести проститутку или заказать опиум в номер.
На следующий день Марсия выпытывает у Дороти, что произошло дальше. "Он такой привлекательный, что я часто задумывалась - а не был ли он совсем другим?"
"Он очень нежный", - отвечает Дороти. "Я уверена, что у него были десятки женщин всех цветов кожи; он был абсолютно уверен в себе". Их роман продолжается - в убогих гостиничных номерах, а затем в убогом любовном гнездышке в паре кварталов от отеля Cathay. Дороти очарована красотой Юин-Лунга, но также и его умом. Лежа в шелковом халате, испещренном ожогами от его любимой марки турецких сигарет Abdullah Imperials, он декламирует строки поэзии династии Тан или рассуждает о "Пустой земле" Т.С. Элиота, выдыхая опиумный дым. Она находит его занятия любовью "интенсивно осознанными", глубоко и мудро чувственными. По мере развития романа они даже заговаривают о ребенке: Евразийские девочки, - мечтательно говорит он ей однажды, - такие красивые.
У Юин-луна дома есть жена, "прелестная женщина, маленькая и стройная, ее прямое маленькое тело ничуть не побледнело от беременности". С гладкими черными волосами, убранными назад ее белое лицо, "она могла бы быть статуэткой из глазурованного фарфора "*.
Присутствие в доме детей - мальчика с длинными черными волосами, похожего на миниатюрную версию своего отца, четырех девочек и еще одной на подходе - укоряет совесть Дороти. Но вскоре две женщины становятся подругами, вместе ходят по магазинам и в кино. С типично запутанной логикой ее любовник объясняет, что, хотя в националистическом Китае теперь запрещено иметь наложницу, на самом деле он - два человека. Поскольку он является наследником и своего дяди, и своего отца, у него есть право на двух жен.
В реальной жизни Микки также был принят в доме Синмэй. Пэйюй, казалось, воспринимала Микки не более чем еще одного из многочисленных друзей и деловых партнеров своего мужа.
"Потихоньку я осваиваю китайский язык", - писала Микки своей сестре Хелен. Она проводила долгие вечера в доме Зау, болтая с Пэйюй и играя с детьми. "Но я знаю, что будет дальше: в конце концов она будет говорить на отличном языке.
Мы с американцем ничего не узнаем". Она попросила Хелен прислать одежду и игрушки для детей, которых она стала считать своими: старшего - Малыша Мэя, семилетнего мальчика, который прекрасно рисовал и писал, младшего - Сиао Пау, или Маленькое сокровище, который играл только с красными погремушками.
Микки обнаружила, что стала частью семьи Зау. "Лично я думаю, что мы все здесь умрем - от голода, а не от старости. Да я и не против. Они дадут мне хорошее место в Чекианге, в родовом поместье". Пэйюй, добавила она, уже подарил ей нефритовое кольцо.
Синмай сделал ей высший комплимент, дав китайское имя. Он научил ее писать иероглифы, которые она неловко вывела в письме к Хелен:
Ша Мэй ЛиИмя "Синмай", которое поэт выбрал вместо своего молочного имени, означает "поистине прекрасный". Имя, которое он дал Микки, Ша Мей-Ли, - типично очаровательная игра слов. "Ша" - это фамилия, произношение которой примерно соответствует Хан. Первый иероглиф в слове "Mei-lee", произнесенный вслух, звучит как Эмили, также совпадает со вторым иероглифом в имени Синмэй. В китайском языке иероглиф "Мэй" имеет несколько значений, среди которых "красивая", "Америка" и - что вполне уместно - "довольная собой". Убедившись, что его имя и ее имя имеют общий иероглиф, Синмай навсегда связал свое имя с именем Микки.
В то время как ее дневная работа в газете North-China Daily News открывала привилегированный мир иностранного Шанхая, отношения с Синмаем позволяли Микки увидеть жизнь китайского населения. Иностранцы и шанхайцы, как она поняла, ходят по одним и тем же улицам, но воспринимают город совершенно по-разному.
"Не то чтобы я нашел новый мир с Синмаем и его семьей, - писал Микки, - но я ходил с ними по задворкам сцены и смотрел на тот же старый мир через
сияние странных разноцветных софитов. Так было свежо и прекрасно".
Не все были рады тому, что она перешла на другую сторону, обнаружила она.
Микки не переставала встречаться с сэром Виктором Сассуном. С момента ее приезда в апреле 1935 года до отплытия в Индию в конце ноября того же года ее имя встречается в его дневниках более двух десятков раз.
Иногда он приглашал ее на ужин к Еве, на свою виллу на Хунцзяо-роуд. Иногда они отправлялись в один из тридцати шести кинотеатров Шанхая: на его машине Джеймс Кэгни "прокладывал себе путь к славе и романтике" в фильме "Похититель картин" в Большом театре на Нанкин-роуд или бронировал места на балконе в театре Cathay в стиле ар-деко, одном из владений сэра Виктора во Французской концессии. Он был счастлив видеть ее в своей ложе на Шанхайском ипподроме. Хотя она ничего не знала о скачках, ее забавляли маленькие монгольские пони - в Китае, писала она, "самые большие жокеи в мире ездят на самых маленьких лошадях" - и она любила ходить в день открытия, когда все банки и магазины в городе закрывались и тайпаны в шляпах и хвостах красовались перед трибуной. Чаще всего они просто разговаривали за длинными обедами и ужинами в отеле Cathay.
Бернардина Шолд-Фритц тем временем нагнетала обстановку: она взяла на себя смелость предупредить сэра Виктора о том, что Микки портит ее собственную репутацию.
"Однажды за ужином мы говорили об играх, - писала Бернардина сэру Виктору,
и Микки рассказала, как играла в игру под названием "Правда в Нью-Йорке" и в свою очередь спросила у других, с кем они спали в последний раз. Это был парень из "Нью-Йоркера", чье имя я сейчас не помню, и он отказался отвечать, а она настаивала, и в конце концов он
